Дверь широко распахнулась, и на пороге появился седой мужчина, опирающийся на костыли.
- Дочка, - кинулся он к девочке, - доченька, чудо мое!
Лена от неожиданности отодвинулась к стенке, как щитом, прикрылась подушкой, и огромными глазищами уставилась на гостя:
- Ты кто? - Уходи! – Сейчас мама придет!
- Боже мой, дитятко мое, Леночка! Ты ведь Лена?
- Да, я Лена. А ты кто?
- Я твой папа.
- Не может быть, поезда еще не было.
- Какого поезда?
- Виктор!
Мужчина еле успел подхватить свою, теряющую сознание, жену...
Через полчаса все сидели на диване. Мужчина сцепил руки, прижимая к себе родных «девчонок», не в силах промолвить ни единого слова от душивших его беспощадных слез.
Виктора призвали весной сорок первого, сказали – на переподготовку. Только на месте он узнал, что его, прекрасно владеющего немецким, направляют в разведшколу. Малышке тогда было немногим более двух лет. На руках у молодых людей «горели» путевки в Крым, дочку решили отвезти на Украину к бабушке. Там, увы, и расстались: Виктор отправился по предписанию, Нина – в Ялту, Леночка осталась у бабушки под Киевом.
- А ты на войне был?
- Конечно, был.
- А на каком фронте воевал?
- Ничего себе вопрос, - подумал Виктор. Он еще не осознал, что перед ним не ребенок, а взрослый человек, узнавший ужасы войны.
- На невидимом.
- А ногу где потерял?
- Там же. Правда, благодаря врачам я ее не потерял. Они ее закрепили железными спицами, винтами, сшили, долго держали в гипсе. Можно сказать: и меня и ногу вытащили с того света, но опираться на нее пока не могу.
- А что с твоей ладошкой? Она какая-то исковерканная. Где ты получила такую рану?
- На видимом.
- С ума сойти! Как это случилось?
- Хочешь, расскажу,- спокойно сказала девочка.- Ну, тогда слушай.
- Когда началась война, я была у бабушки. Мама еле-еле прорвалась к нам. Оказывается, ты послал ей странную телеграмму: «Срочно выезжай к ребенку». Она поняла, что я тяжело заболела, и успела до начала войны выехать из Крыма. Несмотря на то, что меня называли «кнопкой», я прекрасно помню, что потом произошло. Всё небо, черное от самолетов с крестами. Нас начали бомбить. Мы буквально скатились в подпол (так было принято называть погреб), где хранилась картошка. Там, на верху, что-то выло, гудело, бабахало. Было слышно, как грохнулась летняя кухня, а в пристройке завизжала свинья и заорали куры. Бабушка молилась и просила Всевышнего сохранить нам жизнь. Казалось, что земля треснула, и мы вместе с домом, сползаем куда-то по трясущимся кочкам.
- Как часто вас бомбили?
- Мне кажется, очень часто. Бабушка сказала, что отсюда надо «швидше тікати». Я не знала украинского языка, но эту фразу запомнила на всю жизнь. Мы пошвыряли теплую одежду, обувь, хлеб и сало в два чемодана и помчались на вокзал. Там начальником станции работал бабушкин сосед, с которым она очень дружила. После смерти жены он сильно горевал, жил один, готовить не хотел, и если бабушка не приносила ему ужин, оставался голодным. Зато помогал чинить забор, вскапывать грядки, делать скворечники.
На вокзале творилось что-то ужасное. Толпища возле пассажирского поезда была просто зверская, слышались вопли, ругань, плач. К дверям вагонов нельзя было пробиться. Людей было набито, как сельдей в бочке.
- Откуда ты знаешь такие выражения?
- Так мама говорила. Тогда мы пошли искать бабушкиного товарища. Увидели его среди злой, орущей толпы. Он что-то кричал, размахивал руками, кого-то пропускал, кого-то выталкивал. Нас он все-таки заметил и показал рукой, где его ждать. В этой каше мы почти утонули. Взрослые нервно цеплялись за поручни вагонов, их отталкивали, бабушкин друг с трудом протиснул женщин на ступеньки, а потом крикнул:
- Сейчас вас толпа «продавит» внутрь, пробирайтесь в купе, а девочку и вещи я вам подам через окно.
Вот так, вместе с чемоданами я буквально спикировала на руки мамы. Когда состав все-таки тронулся, все стояли плотной гурьбой, прижимая к себе чемоданы, сумки, мешки.
Вдруг сдавленный воздух вагона прорезал истеричный вопль:
- Пропустите меня, мне надо выйти.
Поднялся шум, началась какая-то возня. Сначала никто ничего не понял. А потом оказалось, что тетенька из соседнего купе не успела втащить через окно своего ребенка. Поезд быстро двинулся вперед, и малыш остался в руках незнакомого человека, который бежал вдоль вагона, но было поздно: скорость возрастала, как сумасшедшая. Женщины плакали, мужчины стояли с мрачными лицами. Но все понимали, что помочь бедняге невозможно. Кто и что ей говорил, не знаю. Отчаянные крики этой мученицы не умолкали всю ночь. Взрослые не спали, а детей кое-как «утрамбовали» на полках. Почему к утру эта женщина замолчала, нам никто тогда не объяснил. Но из тихих разговоров, из шепота пассажиров я услышала, что у нее случился инфаркт. Смысл этой фразы до меня дошел гораздо позже. Как ее вынесли из вагона, на какой-то остановке, я не видела.
Утром бедные пассажиры послушно потеснились, усевшись впритирку, кто на боковых местах, кто не чемоданах и мешках. Мама стояла и безучастно смотрела в окно. Вдруг какой-то мужчина схватил ее и вмиг повалил на пол. В ту же минуту весь вагон был прошит из пулемета немецким летчиком, и я снова увидела, как небо почернело от самолетов. На поезд обрушилась туча бомб. Вагон загорелся. Все кинулись к выходу, но движение затормозилось, образовалась давка. Тогда какой-то здоровенный дяденька огромного роста начал силком выталкивать орущих людей, и мы на всем ходу стали вываливаться, как мешки с картошкой: кто на насыпь, а кто прямо под колеса.
- А поезд продолжал двигаться?
- Сначала да, а потом, уже на земле, я увидела, что паровоз взорвался. Нас всех разбросало в разные стороны - под вагоны и на открытое поле. В это время вся огромная куча самолетов развернулась на второй заход. Земля встала на дыбы, как бешеный конь, все вагоны горели с каким-то диким свистом, черный дым лез в глаза. Меня подбросило взрывной волной, и я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела, что мама перевязывает мне руку куском своего платья.
- А где была в это время бабушка?
- Бабушка лежала недалеко, без движения, и было трудно определить – живая она или мертвая. Слышались жуткие вопли испуганных и раненых детей и взрослых, которые искали своих близких на мокрой от крови земле. Лица, руки, одежда были красными. Узнать кого-либо в такой заварухе было трудно. Вдруг кто-то истерично заорал, что самолеты могут вернуться, и надо всех подряд тащить через большую поляну в лес. Только там спасение. Кто мог - полз самостоятельно, остальных волокли за руки, за ноги, за платья, за волосы.
- Как же ты ползла с раненой рукой, это же нестерпимая боль? А что было с бабушкой?
- Слава Богу, она была жива, но получила, как потом определили, сильную контузию. Поэтому мама одной рукой тянула её, другой меня. Правда, я тогда еще боли не чувствовала и не знала, что у меня осколок оторвал часть ладошки.
- В лесу все-таки было надежнее?
- Нет, папа, мы просто тогда многого не понимали. Бог нас уберег. Позже мама говорила, что, если бы самолеты вернулись, они без труда нашли бы нас, ведь от насыпи до леса протянулась широкая кровавая полоса, которая постепенно становилась черной.
Виктор что-то хотел спросить, но спазм клещами перехватил горло. Он почти задохнулся и схватился за голову.
- Как же вы потом, раненые, без чемоданов, без еды, без воды?
- Дети орали и ревели, я – тоже. Взрослые пытались нас успокоить. Они отрывали куски от своей одежды, чтобы перевязать раненых. Но ведь надо было еще похоронить убитых. Землю рыли руками, потом мертвых засыпали землей, закрывали ветками и листьями.
Вечером за нами приехала одна грузовая машина и крестьяне на подводах. Они привезли воду, еду и одежду для раненых. К этому времени многие, особенно дети, были без сознания. Нас всех отвезли на ближайшую станцию. Дежурный железнодорожник сказал, что через два часа подойдет состав, к которому прицепили дополнительные вагоны. В помощь эвакуированным прибудут также медикаменты, врачи и медсестры. Я тогда первый раз услышала слова «эвакуированные», но запомнила его на всю жизнь. Так мы отправились, как говорили люди, на Урал.
- Господи, как же всё это чудовищно! И долго ли вы ехали?
- Долго, десять дней. Мы еще раз попали под бомбежку. Но эта небесная стая с крестами, наверно, где-то уже отбомбилась, притом машинист гнал, как сумасшедший, и ни один вагон не загорелся. Навстречу нам, на Запад, уже «летели» военные эшелоны. Иногда приходилось стоять по полдня, а особенно ночами, чтобы их пропустить.
На остановках люди приносили нам еду и воду. А когда мы, наконец, прибыли в маленький городишко, местные жители встретили нас со слезами. Мы были первыми, прибывшими «с фронта». Нашу семью забрала к себе многодетная женщина, человек небогатый, но очень добрый. Она нас и поила, и кормила, и одевала, как могла. Правда, бабушка вскоре заболела, у нее начались боли в сердце. Ее забрали в больницу. Мама тогда мне сказала, что бабулечку увезли куда-то далеко для дальнейшего лечения. Домой она уже не вернулась. Мама помогала нашей хозяйке, готовила, варила, ухаживала за детьми, стирала, убирала в доме. Я видела, что она очень уставала, ведь нас было пятеро. Найти работу в этом небольшом городишке было очень трудно.
Вскоре меня отдали в садик для детей эвакуированных. Нас еще кое-как кормили, а у взрослых начались проблемы с едой. Второй и третий год были очень тяжелыми, люди буквально голодали, ведь всё отдавали фронту. Тогда один раз я решила не есть хлеб, который нам давали в детсаду, а отнести его маме. Правда, от воспитательницы мы много раз слышали предупреждения, что так делать не хорошо. Не хочешь есть, положи на кухонный стол, на специальный поднос, тогда твой кусок отдадут другому. А у меня на фартучке был карманчик. Туда я потихоньку и спрятала хлебушек.
Подошло время «мертвого часа». После сна мы все обычно рисовали за круглым столом в большой комнате. Но вместо этого нам велели построиться в шеренгу.
Воспитательница взяла меня за руку, поставила перед детьми и зло сказала: «Дети, у нас в группе появилась воровка. Она крадет хлеб». Потом другой рукой залезла в мой кармашек, вытащила оттуда ломтик, высоко подняла вверх, а меня буквально поволокла перед строем.
Дома мне стало плохо, поднялась температура, и я покрылась какими-то красными пятнами и волдырями, которые сильно чесались. Так бывает, когда обожжешься крапивой. Ходить я не могла. Пришлось остаться в избе хозяйки, и целую неделю пить какие то настойки и натираться чем-то очень противным.
- Как же ты всё это вытерпела? Ведь можно было с ума сойти! Разве твоя воспитательница не видела, что ты – фактически инвалид с одной рукой.
- Видела. Позже мы с мамой обсуждали этот случай и решили, что она просто воспользовалась моментом. Дело в том, что на кухне иногда « по щучьему велению» исчезали куски хлеба. Куда они пропадали, никто не знал. Но через месяц пришла проверка, и эта тётенька больше на работе не появилась. Выяснилось, что исчезал не только хлеб.
- Бедный ребенок, как же ты себя после этого чувствовала?
- А никак. Дети этой врушке не поверили. Ведь мы вместе садились завтракать, обедать и ужинать, вместе выходили из-за стола. И вообще, мы уже не были «малявками». Мы всё понимали, рассуждали, как взрослые, и часто поступки наши были вполне сознательными.
Например, когда черная тарелка начинала передавать сводку с фронтов, мы вместе со взрослыми застывали и внимательно слушали. Эти известия стали частью нашей жизни. Дома и в садике взрослые объясняли события под Москвой, потом под Сталинградом. Новая воспитательница нарисовала нам карту, и по ней мы видели, как шли дела на фронте.
- И вы всё понимали?
- Наверно понимали не всё. Но когда увидели первые эшелоны с ранеными, сразу поняли, что такое война, смерть, потеря рук, ног, даже памяти. Санитарные поезда прибывали на станцию, которая была недалеко от садика, и мы всей группой мчались туда, сломя голову.
- Как же вам разрешали покидать без спросу ваше помещение?
- Почему без спросу? Все, вместе с воспитательницей, спешили к носилкам, которые выносили санитары на перрон, И она, и дети искали своих родных. Мы наклонялись к каждому раненому, спрашивали, как его зовут. Часто прибывшие были так сильно забинтованы, что удавалось узнавать их фамилии лишь в госпитале, который разместился в близлежащей школе. Я искала тебя, ведь похоронки на тебя почтальон не приносил. Для нас это означало, что ты жив.
Виктор сидел, схватившись за голову. Какое-то страшное чувство вины разрывало его на части.
- Ты знала, что такое похоронка?
- Ну, как же не знать! Ведь, когда на улице появлялся почтальон, все женщины выходили из домов и стояли, сжав руки, стараясь по его лицу узнать, кому он несет горе в своей сумке. Некоторые даже теряли сознание, когда он сворачивал в их сторону, опустив глаза.
По лицу мужчины текли слезы.
- А дальше? Как же вы воспринимали всё происходившее?
- Воспитательница сказала, что надо помогать раненым. Мы начали разучивать песни, стихи, танцы и навещать госпиталь. И ты знаешь, после наших выступлений многие улыбались, обнимали, целовали нас и …плакали. Наверно у каждого оставались в тылу дети, братишки и сестрички. Многим ничего не было известно об их судьбе. Весь детсад ревел вместе с ними. Когда наша семья возвратилась в родной город, я сказала маме, что в будущей своей жизни стану врачом. А когда приедет папа, буду его лечить.
- Боже мой, Леночка, ты верила, что я живой?
- Ни секунды не сомневалась. Вот здесь коробка, в ней есть всё для оказания первой медицинской помощи пострадавшему. Между прочим, до сегодняшнего дня я бегала на вокзал встречать военные эшелоны и металась по перрону, заглядывая всем в лица. Но вот пропустила твой поезд.
- Солнышко мое, я ведь прилетел на самолете, а в аэропорту меня ждала машина.
…День промчался, как один миг. Луна тихо и ласково освещала фигуры трех людей, замерших в радостных объятиях.
- Милые мои! - воскликнула мама. Уже полночь. Ложимся. Ведь Леночка завтра первый раз идет в школу.
Все послушно легли и затихли.
Никто не спал в эту ночь.
