Новости

К юбилею классика

Российской словесности исключительно повезло: в начале 1840-х, окончив учебу в Германии, Тургенев не стал профессором туманной немецкой философии, не смог мыслить вслух в студенческой аудитории о Гегеле и многих других западных «любомудрах». Напуганный развитием крамольных идей в Европе, Николай I повелел закрыть кафедры философии в России, дабы из искры не возгорелось столь опасное для скипетра, державы и двуглавого орла пламя. Причём словно интуитивно упредив революцию 1848 года во Франции. Ранее царь, изучавший философию под руководством германофила-романтика В.А.Жуковского, ещё о декабристах говорил, что можно уничтожить людей, но идеи бессмертны…

У молодого Тургенева (род. 18 Х (4 ХI) 1818) оказались развязаны руки – и он, некоторое время без энтузиазма поработав мелким чиновником, затем всецело посвятил себя познанию окрестной природы, жизни русского народа и литературным занятиям.

Как и многие другие писатели, отдав дань романтизму, постепенно обратился к реализму (позднее получившему название «критического»), с детских лет имея богатый опыт общения с крепостниками и покорной им челядью и крепостными «душами», в которых до самой отмены крепостного права в 1861 года лишь немногие видели человеческую личность.

Мало кто так, как Тургенев, будучи ещё ребёнком, подростком, испытал на себе всю издевательскую жестокость телесного наказания: мать собственноручно порола его, а на вопрос мальчугана «за что?» свирепо отвечала, что день долог, много чего можно натворить, сам должен знать, за что. Таковы были «профилактические меры» в некоторых дворянских семьях даже по отношению к собственным чадам. Телесные наказания были в широком употреблении и в армии, о чём писал Л.Н.Толстой, и в учении, что описывали М.Горький и А.П.Чехов. Живший в середине XVIII в. в Бауске, где на границе с Курляндией стоял полк его отца-майора, выпускника немецкой Домской школы (а дед, петровский офицер, упокоился в церкви Алексия, человека Божия, как и петровский сподвижник, рижский генерал-губернатор А.И.Репнин) в детстве жил Андрей Тимофеевич Болотов, автор 300 томов рукописных мемуаров и ряда книг. Однажды, когда он, ученик, не выучил ста немецких слов, домашний учитель-немец стал его жестоко пороть толстыми розгами (палками) – за каждое слово по удару. Ребёнок от боли начал вырываться, укусил «учителя». Не вынеся такого издевательства, со щёткой в руках вбежала хозяйка дома и (возможно, употребив своё орудие в качестве полновесного аргумента), мигом убедила изверга в неправоте; немец ретировался. Однако отец-офицер не осудил учителя, его действия никаких последствий не имели.

Тургеневу же изо дня в день приходилось наблюдать и так или иначе испытывать на себе самодурство Варвары Петровны Лутовиновой, которую он позднее называл Салтычихой; мать стала для него как бы лицом крепостнического строя. Слово «пороть» было её аморально-словесным атрибутом. Притом, что она была достаточно образованной женщиной, знала иностранные языки, читала Пушкина и других авторов. Но когда никто не признался сей «эстетке» в том, что сломал тюльпан на клумбе (это мог быть и ветер и т.д.), велела пороть садовника и прочую челядь. Крепостные охотники не добыли дичь (или принесли к столу не по заказу барыни) – на конюшню вели столь духовно близких Ване его старших друзей-охотников, чьими рассказами из охотничьей жизни он заслушивался, не раз идя с ними на охоту (позднее Тургенев выкупил за 1000 рублей чужого крепостного охотника, который поселился в их лесу в имении Спасское-Лутовиново и стал верным спутником в охотничьих похождениях). Прихоти и капризы матери-барыни порою доходили до театрально-гротескной крайности, являя признаки безумства: когда она отвергла поднесённый дворецким стакан «мутной» воды и отослала за чистой, тот вскоре вернулся и подал «новый стакан», воду она выпила и похвалила. Услышав же признание простофили, что вода та же, другой взять негде, в гневе велела его пороть – и определила в дворники. Позднее писатель отплатил матушке за её «художества» в рассказе «Муму», где глухонемой могучий дворник Герасим, спасший на реке и вынянчивший черно-белого щенка, ставшего его неразлучным другом и спутником, по вине своей барыни лишается любимой собачки (но сколь разительно непохожа его милейшая Муму на барыню Любовь Любимовну – как будто тень иронии омрачает имя мегеры). Вначале дворецкий, выполняя прихоть хозяйки, велит слуге Степану отловить Муму и отнести на рынок. Герасим места себе не находит, ища свою любимицу даже в городе. Но через несколько дней Муму возвращается с обрывком верёвки на шее… Вторичный приказ недоброй барыни все исполняют еще более беспрекословно: возле каморки Герасима, где он пытался укрыть собачку, дворецкий ставит стражу – человек пять-шесть с палками. Однако дворник обещает сам… расстаться с Муму. Невозможно без искреннего сопереживания и сегодня читать строки о последнем пути Герасима и его воспитанницы, которую он в её последний час обильно покормил в харчевне… А затем, после утопления дорогого, благодарного ему за доброту существа, навсегда покинул дом и двор, который всегда тщательно убирал. Никакого поощрения не имел он за верную службу, испытал  лишь чёрную неблагодарность злобной фурии. Герасим навсегда вернулся в родную избу, к любимому сельскому труду. А взявшая грех на душу жестокая барыня вскоре скончалась – и о бывшем дворнике её наследники не вспоминали, да и всех дворовых в доме Л.Л. отпустили на оброк. (Мать же Тургенева однажды устроила гротескно-драматическое представление со своей кончиной, пригласив на прощание с собой всех своих крепостных, якобы уже отходя в мир иной… «Воскреснув» же, устроила разборку и тем, кто не пришёл, и тем, кто навеселе целовал «умирающей» руку. И тех, и других велела пороть). И смех, и грех…

И во многих других жемчужинах лирической прозы И.С.Тургенева ярко отражены эпизоды народной жизни, мастерски запечатлены картины русской природы. Кстати, даже мать писателя говаривала, что он никогда не выдумывает, а пишет о том, что видел, воспринимал лично. Так, в рассказе «Певцы» в трактире затевается состязание двух местных умельцев пения, рядчика и Якова. Оба по-своему хороши. «В наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, – уточняет автор «Записок охотника», – на большой орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом». Рядчик поначалу пел, «не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях; ему недоставало поддержки хора». Но затем всё же «зажёг» всех, даже его соперник не остался равнодушным: «у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал, как лист, и беспорядочно улыбался».

«Ободренный знаками всеобщего внимания, рядчик совсем завихрился, и уж такие начал отделывать завитушки, так защёлкал и забарабанил языком, так заиграл горлом, что когда, наконец, утомлённый, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас, – общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом…»

Ниже показана эмоциональная реакция присутствующих – мужиков Обалдуя и Моргача, трактирщика Николая Ивановича, некоего Дикого-Барина (рассудительного человека неясного социального статуса, но у которого водились денежки и которого все побаивались). Великолепно описание пения Якова, его трепетного исполнения песни «Не одна во поле дороженька пролегала». Прямо-таки, как при пении кумира публики Шаляпина: «всем нам сладко становилось и жутко» (о подобном эффекте вспоминали многие сценические партнёры Фёдора Ивановича, особенно в связи с оперой «Борис Годунов»).

«Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос, – отмечал Тургенев, – он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нём была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нём, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны…»

Изучая русскую прозу и музлитературу, невозможно отыскать столь художественного изображения музыкально-сценического действа: ни о Собинове, ни о Дм. Смирнове, ни даже о Шаляпине в откликах прессы, даже писателей-современников нет ничего подобного по изобразительности.

«Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более – он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. (..) Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слёзы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну…»

Яков, взглянув на неё, «залился ещё звонче, ещё слаще прежнего» (Ф.И.Шаляпин однажды писал дочери Ирине из Америки, что-де, научился петь под самый рафинад и все ковбои слушают; не раз утверждал, что тенора любимцы публики, они соловьём заливаются).

«Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томление (в эстетике Аристотеля это именуется «катарсис» – С.Ж.), если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке – словно голос у него оборвался. (..) Он раскрыл глаза, словно удивлённый нашим молчанием, вопрошающим взором обвёл всех кругом и увидал, что победа была его…»

Автор «ещё раз взглянул на Якова и вышел», не желая «испортить своё впечатление» (ибо далее по «сценарию» предстояло обычное для трактира действо). Заночевав на сеновале, прохожий охотник, он же барин (хотя непросто представить себе классика в подобном антураже, в обычном деревенском трактире) после сна отдаёт дань и пейзажной изобразительности, и «жанру» – изображению того же кабака с его подгулявшими персонажами.

Ещё в конце XVIII века прибывший на курорт Бальдон (ныне Балдоне) «на воды» для лечения руки автор комедии «Недоросль» Д.И.Фонвизин, чей предок, рыцарь Пётр попал в плен ещё при Иване Грозном, в Ливонскую войну, описал в своём дневнике пляску латышских мужиков: его слуга Губский наяривал на гуслях плясовую, а танцоры с угрюмыми, неподвижными лицами однообразно, без эмоций отбивали такт ногами (понятие «навеселе» к крепостным латышам совершенно не относилось). Кстати, путь от Петербурга до Риги был уставлен корчмами, владельцем которых являлся барон Фитингоф, в то же время построивший в Риге немецкий народный дом «Мусе» («Досуг») с театральным залом, где позднее оркестром дирижировал Р.Вагнер (и зал носил имя композитора); здание находится рядом с Русским театром им. М.А.Чехова. В «Мусе» бывали И.А.Крылов, В.А.Жуковский, Н.М.Карамзин, автор «ливонских романов» А.А.Бестужев-Марлинский и др.

Через все рассказы И.С.Тургенева, как «Записки охотника», так и другие, красной линией проходит мысль о величии души русского народа, природной одарённости русского человека, простого мужика, развитие личности которого грубо заторможено крепостничеством, вопиющей социальной несправедливостью. При такой идейной позиции у писателя закономерно случались трения с цензурой: некоторые строки и абзацы либо вычёркивались или правились пером цензора, либо произведения вообще запрещались (после выхода «Записок охотника» в 1852 году цензор был уволен со службы).

Можно лишь гадательно представить себе, каких высот в искусстве вокала достигли бы оба певца-виртуоза – рядчик и Яков, если бы некий меценат, выкупив их у барина, отдал на учение в Петербургскую консерваторию… Возможно, они могли бы стать предшественниками известных позднее солистов Императорской и Частной оперы С.И.Мамонтова, задолго до Шаляпина и Д.Смирнова блеснуть в Париже, Лондоне, Милане…

В подтексте лирической прозы, стихотворений в прозе и романах Тургенева то и дело звучит любимая мысль автора о талантливости русского народа, самобытной индивидуальности его неординарных представителей (но разве на такой подход к людям-работникам был свойствен Петру Великому?). Не случайно Ф.И.Шаляпин и в Париже, и давая интервью репортёрам газеты «Сегодня» в Риге, порою говорил о себе в просторечных выражениях: «Вот, брат, кто я – простой вятский мужичонка, а какого успеха добился, с царями, королями общался…» И, указывая на собственный бюст в вестибюле своего парижского дома на рю д’Эйло, на котором тога (драпировка) была увешана орденами, медалями, почётными знаками, подчас не без юмора пояснял гостю: «Вот, сколько всего понавешано… Выходит, Шаляпин-то не дурак!..»

И не случайно великого певца земли русской величали Царь-басом и Королём оперы, и «голосом Волги, России», и академиком шведской Королевской музыкальной академии, и Народным артистом республики. Воплотилась-таки мечта убеждённого антикрепостника Тургенева: выходец из «податного сословия» (о чём не раз говорил великий артист, ежегодно ездивший в Вятку продлевать паспорт как… своего рода неполноценный гражданин империи, хотя и солист Его Императорского Величества!) стал величайшим ПЕВЦОМ РОССИИ.

Выступая на вечере к 205-летию со дня рождения И.С.Тургенева в рижском Доме Москвы, организованном академиком ПАНИ, членом Союза писателей России В.Е.Алтуховым, автор этих строк также добавил к сказанному выше, что великолепнейшими иллюстрациями к «Запискам охотника» могли бы стать репродукции картин академиков живописи Н.П.Богданова-Бельского, С.А.Виноградова, писавших в 1920-30-е годы пейзажи Латгалии, русских дворянских гнёзд, во многих из которых ещё жили «птенцы», потомки старинных родов, тесно связанных с русской историей и культурой. Например, родственники поэтов Жемчужниковых (соавторов Козьмы Пруткова, вместе с А.К.Толстым) Вощинины в имении Лаборж (или Лабваржи), куда каждое лето приезжали на этюды эти художники, особенно Богданов-Бельский, создавший множество работ маслом, на которых нередко в импрессионистической манере запечатлены русские крестьянские дети Латгалии – самобытного уголка старой России – в ярких русских рубашках, картузах, босиком, девочки в цветных платках, с балалайками, домрами – дети русские староверов… В Риге на Покровском кладбище покоится их коллега, известный художник-анималист К.С.Высотский, мастерски изображавший птиц и зверей, обитающих в лесах Латвии, знаток охоты. Еще раньше книги Л.Толстого и Тургенева иллюстрировал А.П.Апсит, иллюстратор также многих других писателей, в т.ч. латышских; будучи сыном латыша и эстонки, он считал себя русским и по праву являлся русским художником, в 30-е годы уехал в Германию.

Признаться, «Записки охотника» с детства были моей настольной книгой, как и «Лесная газета» В.Бианки, рассказы М.М.Пришвина (кстати, бывшего студента рижского политехникума, РПИ, исключённого за участие в марксистских кружках; в здании РПИ в конце XIX – начале XX в. не раз проводили обыски жандармы, агенты «охранки», отыскивая в шкафах и столах в аудиториях запрятанную «крамолу»: брошюры, книги, листовки и т.п.). Пришвин даже подвергался репрессиям, несколько месяцев провел в Митавской тюрьме; пять месяцев провёл в тюрьме и Тургенев (о чём он сообщал в письме Полине Виардо) за дерзкую статью на смерть Гоголя; хотя и не был революционером, однако подтекст многих его сочинений и образов не устраивал ни цензуру, ни тайную полицию как якобы охаивание класса помещиков и т.п. Своим учителем Тургенев считал Н.В.Гоголя, в т.ч. в жанре комедии (Достоевский же полагал, что все они вышли из «Шинели» Гоголя, т.е. изображали «маленького человека», выступали в его защиту).

В ряду незабвенных произведений об охоте в России видное место занимают и «Записки ружейного стрелка» С.Т.Аксакова, отмечающего, что охотники весной и осенью безжалостно, нередко бессмысленно истребляли огромное количество дичи; в конце жизни И.С.Тургенев сожалел, что также добывал чрезмерно много разной птицы… Автор этих строк в конце 1950-х не раз ходил на охоту с дедом-офицером, ветераном двух войн, с охотничьей собакой; в семье хранятся послевоенные фотоснимки, где охотник запечатлён с добытыми им лисами, зайцами, утками. Однако уже в то время даже утку подстрелить стало непросто, дикие утки, с шумом взлетая из густых камышей, в мгновение ока исчезали за рекой, также и редкие тетёрки в бору. А зайцы зимой резво разбегались во все стороны от овчарки, порою до 30 – 40 «беляков», вне пределов ружейного выстрела… Жаль, что не запомнились охотничьи рассказы деда об охоте в Белоруссии, Германии, Латвии, было их очень много, а я ещё даже не ходил в школу.

Кстати, потомок ливонского рода баронов, генералов Паленов, героев Отечественной войны 1812 года, Сергей Пален издал в Германии книгу «Fuxjagd im Baltikum» («Охота на лис в Прибалтике»). Однако теперь лисы встречаются крайне редко, да и жалко их; А.И.Пикуль говорила мне, что зимой лиса появлялась во дворе их дачи в Вецдаугаве (старое русло Даугавы), где прежде жил писатель, пропал кот. СМИ сообщают о появлении лис, кабанов и лосей даже на улицах Риги и Юрмалы: особенно зимой лесным жителям голодно и холодно, птицы тоже летят к жилью.

На вечере памяти Тургенева академик В.Е.Алтухов прочёл лирические стихи и стихотворение в прозе о великом и могучем русском языке, столь злободневно звучащее не один год в Прибалтике. Поистине многие мысли и произведения классика и в наше время остаются весьма актуальными, находят живой отклик и у молодёжи, например, стихотворение в прозе «Памяти Юлии Вревской», представительницы известного рода, добровольно ставшей медсестрой в русской армии, освобождавшей Балканы от турецкого ига в 1877 – 78 гг. Одна из «тургеневских девушек», т.е. истинных русских патриоток, на могилу которой писатель символически возлагает нетленный белый цветок своей лирически-исторической миниатюры, умерла в лазарете в разгар эпидемии, ухаживая за больными и раненными воинами, хотя могла бы по-прежнему блистать на балах в Петербурге в светском обществе. И в романах «тургеневские девушки» готовы на самопожертвование, на совершение подвига; несомненно, на них воспитывалось поколение народовольцев, их читали Вера Засулич, Вера Фигнер и дочери старших офицеров, которые были казнены через повешение или отбывали тюремный срок в Шлиссельбурге и т.д. (о чем вспоминал в своих мемуарах академик и поэт Н.А.Морозов, пребывая в 1911 – 12 гг. «на поселении» в Динабургской крепости (ныне Даугавпилс) за выпуск сборника стихов, а ранее в Шлиссельбурге). 

На литературно-музыкальном вечере прозвучали и романсы на стихи Тургенева, еще несколько стихотворений в прозе. В заключение С.Журавлёв прочёл стихотворение «В довоенной Риге» об улице Тургенева, которую в зимнем пейзаже с русским извозчиком  на санях выразительно графически запечатлел известный художник Е.Е.Климов (1901, Митава – 1990, Канада; его сын Алексей после войны был профессором русской литературы Нью-Йоркского университета, затем отца сменила профессор Елизавета Алексеевна).

4-го же ноября, утром, СМИ разнесли тревожную весть: в Рижскую думу подано предложение (националисты, русофобы, маньяки не дремлют) о переименовании улиц Московской, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева и др., всего около 30 наименований. По словам чиновника РД, все эти топонимы и личности «опасны» для Риги (?!). К негодованию русских рижан и большой части латышей, которым надоела сия бешеная травля памятников, мемориальных досок и даже табличек на домах (даже на Посольстве РФ в Латвии сгоряча и сдуру налепили табличку вроде «Вулица незалежности Украины»; остряки шутят, что табличка по смыслу более подходит для бульвара Бривибас, т.е. Свободы, туда бы её и приклеить).

Улицы с именами русских классиков давным-давно укоренились, все к ним привыкли задолго до войны, они воспеты в стихах и прозе ещё в 20-30-е годы и позже. Финансовые же затраты Рижской думы на «антимонументальную кампанию» 2020-х годов явно не идут впрок рижской старине, в том числе Московскому форштадту, где более трёх столетий живут старообрядцы, действует крупнейшая в мире Гребенщиковская моленная, звонница которой построена в 1863 г. (как раз тогда в Риге впервые побывал с инспекцией школ староверов писатель Н.С.Лесков и выпустил брошюру «О раскольниках г.Риги» мизерным тиражом 40 экз., для нужд командировавшего его из Петербурга в Ригу Министерства просвещения).

Прекрасный портрет седовласого писателя-гиганта в светлом костюме создал его современник, рижанин, выходец с «Москачки», один из первых латвийских художников Артемий Груздин (лет 35 тому назад портрет находился на видном месте в Художественном музее Латвии на ул. Горького; ныне ул. К.Валдемара; цветной портрет классика репродуцирован в моей объёмистой книге «Русские художники Латвии». В 90-е гг. мне ещё удавалось помещать статьи «Лев Толстой и Латвия», «Иван Тургенев и Латвия» и т.д. в латышской газете. Но – увы!

Можно еще добавить, что в годы войны некий прибалтийский немец, офицер вермахта, доставил в Ригу для своей библиотеки часть Тургеневской библиотеки (вероятно, и книги И.С.Тургенева). Этот вопрос изучал знаток русско-латышских литературных связей, профессор Б.Ф.Инфантьев, упоминая также, что в Риге жил брат писателя. Многие произведения русского классика переведены на латышский язык. Имеются данные, что из Парижа гроб с останками покойного писателя проследовал через Динабург, осенью 1883 г. тело было доставлено в Петербург и погребено на Волковом кладбище.

Ещё при жизни И.С.Тургенев стал самым известным русским писателем в Западной Европе, был знаком со многими выдающимися французскими и немецкими литераторами, очень многое сделал для перевода и издания книг русских классиков XIX века. И мало кому известно, что в 1879 году наш знаменитый соотечественник удостоился звания почетного доктора Оксфордского университета. А Тургеневская библиотека до сих пор действует в Париже, не раз писал комментарии на её канале в интернете о разных авторах русского зарубежья и хранящихся в ней книгах, их связи с двоенной Латвией, Прибалтикой.

Сергей Журавлёв,

академик, профессор, член Союза писателей Латвии,

руководитель Латвийского отделения им. В.С.Пикуля,

лауреат Некрасовской премии ПАНИ,

Международных конкурсов публицистики и поэзии,

кавалер медалей Пушкина, Шаляпина, Пикуля и др. наград

Добавить комментарий