На одном из заседаний секции критики в Санкт-Петербургском отделении Союза писателей России обсуждали книгу А. А. Грякалова «Василий Розанов». Книга эта получила одобрение аудитории, я тоже сказал несколько слов и предложил, что хорошо было бы автору не только касаться философских взглядов Розанова, но и хотя бы в какой-то степени связывать факты биографии философа с его теоретическими высказываниями. Мне представлялось, что это способствовало бы лучшему уяснению личности Розанова. Я был мало знаком с творчеством писателя, читал только «Опавшие листья», и этим, собственно, ограничивалось тогда мое знакомство с его биографией. Обсуждение книги А. А. Грякалова послужило для меня стимулом более основательного знакомства с творчеством Розанова. Я прочитал книгу «В. В. Розанов. О себе и жизни своей» (составитель В. Г. Сукач), изданной в 1990 году, затем книгу «В. В. Розанов. Среди художников» (М., 1994.– составитель А. Н. Николюкин.) Вполне естественно, что я также познакомился с капитальным трудом В. А. Фатеева «Жизнеописание Василия Розанова», вышедшим вторым изданием в 2013 году. В дальнейшем я читал и другие книги, так или иначе касающиеся жизни и творчества Розанова, – прежде всего, воспоминания тех авторов, кто лично знал выдающегося философа.
Хочу также сразу сказать, что в нынешнем моем сообщении я практически не буду касаться философских взглядов В. В. Розанова. Мне лично достаточно знать, что его высоко ценили такие мыслители, как А. Ф. Лосев, А. М. Горький, о. Павел Флоренский.
Лосев утверждал что «…Розанов — человек, который все понимает и ни во что не верит. … Истинен этот факт или неистинен – его совершенно не интересует, а вот ощущение и вообще переживание этого факта его интересуют. Это действительно такой классический декаданс. Все знать до глубины и ни во что не верить».
Горький в письме к дочери писателя, Н. В. Розановой, выразился так: «Я считаю Василия Васильевича гениальным человеком, замечательным мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а – порою – даже враждебного моей душе, и – с этим вместе – он любимейший писатель мой».
Павел Флоренский считал, что ни в XIX веке, ни после не было в русской культуре, или в какой-либо другой, человека, до такой степени способного видеть абсолютное в текущем, – в самом непосредственном, сиюминутном, непроизвольном и наглядном.
Такой оценки творчества В. В. Розанова, высказанной этими мыслителями, для меня, как говорится, необходимо и достаточно. И если сейчас я пытаюсь высказать какие-то свои размышления о фактах биографии В. В. Розанова, то это будет лишь попыткой самому себе уяснить, что представлял собой он как человек, личность.
Чем больше я знакомился с биографией Розанова, тем больше возникало ощущение, что я не могу понять, как и почему он стал таким, каким мы знаем его из литературного наследия. Несмотря на то, что Розанову посвящено много книг, остается много не проясненных фактов его биографии. Именно такими, неясным для меня, фактами, я и хотел бы поделиться. При этом буду опираться, прежде всего, на слова самого писателя, а также на монографию В. А. Фатеева, как наиболее полное освещение жизненного пути философа.
Начну с того, что в литературе о Розанове очень мало сказано, что было причиной, что после окончания Московского университета, Розанов, как говорится, «сжег все, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал». По существу, этому перелому в его сознании он посвящает лишь несколько строк в анкете Нижегородской архивной комиссии: «Я же был «нигилист» во всех отношениях… Уже с 1-го курса университета я перестал быть безбожником. И, не преувеличивая, скажу: Бог поселился во мне».
С этого времени у Розанова начинается отторжение творчества писателей-демократов, от Белинского и Чернышевского, появляется стойкая нелюбовь к «разночинцам». Это может показаться удивительным: ведь выросший в нищете, в бедной семье, Розанов не любил аристократов и с нескрываемой антипатией говорил о богатых литераторах, таких, как Лев Толстой или Александр Герцен. Не нравились ему ни Радищев, ни Фонвизин, ни Грибоедов, ни даже Аполлон Майков («генерал»!). Доставалось от Розанова Некрасову – прежде всего за то, что тот, возглавляя «Современник», был богатым человеком и играл в карты с генералами. Особую ненависть Розанов испытывал к бывшему вице-губернатору М. Е. Салтыкову-Щедрину: «Он как упырь, напился русской крови и отвалился в могилу». Какую именно кровь пил Салтыков-Щедрин, Розанов не уточняет, и лишь утверждает, что лично он книг Щедрина практически не читал, а в «Истории одного города» прочел всего три страницы и больше не возвращался к ней. А еще особую нелюбовь Розанов испытывал к Гоголю, все творчество которого считал пошлостью, вышедшей из анекдота. Из русских писателей ХIХ века он чтил только Пушкина, Лермонтова и Достоевского.
И при этом, отрицательно относясь к писателям-аристократам, Розанов с еще большим негодованием, сарказмом, неприятием отзывается о вонючих, грязных «разночинцах», о писателях демократического направления, которые появились в России во второй половине ХIХ века и которые стали, как полагает Розанов, главной причиной неблагополучия в стране. Не могу сказать, по какой причине в сознании Розанова произошел такой перелом. Нынешние авторы книг о Розанове упоминают об этом лишь несколькими строками. Могу предположить, что этот перелом произошел отнюдь не в годы учебы в университете, а значительно позже, когда Розанов познакомился со статьями К. Леонтьева и Н. Страхова. Но и тут не могу утверждать, что именно это знакомство послужило причиной изменений взглядов Розанова, – тут все остается не проясненным.
Несколько лет Розанов был учителем в провинциальных гимназиях, а затем переехал в Петербург. Первые годы жизни писателя в Петербурге были очень неблагоприятными: росла его семья, а маленькая должность в Министерстве контроля приносила ему денег меньше, чем когда он был учителем; в провинции он зарабатывал 150 рублей в месяц, а в Петербурге – 100 рублей, и без надежды на прибавку. Но должен подчеркнуть, что эта почти нищенская жизнь Розанова в первые годы пребывания в Петербурге никак не объясняет причины его нелюбви к «разночинцам».
Чтобы выбиться из нищеты, Розанов стал писать статьи на самые разные темы, публиковался во многих газетах, не считаясь с тем, «правые» или «левые» это печатные органы. Отметим, что статьи Розанова были острыми, привлекали внимание читателя, на них обратили внимание не только в Петербурге, но и в других городах России. Однако материальное благосостояние писателя улучшилось лишь тогда, когда Розановым заинтересовалась газета «Новое время», а именно – издатель газеты А. С. Суворин.
Современные авторы книг о Розанове уделяют мало внимании интересу Суворина к журналисту Розанову, в лучшем случае – только лишь несколько строк. И при этом приводят, как правило, слова самого Розанова о достойных качествах Суворина, как человека, журналиста, писателя и общественного деятеля. А между тем, вопрос о том, чем полюбился Розанов этому влиятельнейшему в России человеку, мне кажется, не так прост и требует более подробного освещения. А. С. Суворин был незаурядной личностью, это был не просто прагматик-делец, но и талантливый журналист, организатор полиграфического производства, и, к тому же, прекрасно разбиравшийся в психологии людей. Если бы это было не так, то не могли бы долгие семнадцать лет существовать доверительные отношения между Сувориным и А. П. Чеховым.
Именно Суворин пригласил Чехова работать в газете «Новое время», стал платить ему больше, чем в других печатных изданиях. Суворин ввел Антона Павловича в свою семью, и когда Чехов приезжал в Петербург, то почти всегда останавливался у Суворина. Между ними завязалась переписка по самым различным жизненным вопросам, они неоднократно вместе путешествовали по России, совершали совместные заграничные поездку. Их дружеские отношения простирались до того, что Суворин охотно давал деньги Чехову в долг, когда у того возникала такая необходимость – а она возникала часто, ибо Антону Павловичу приходилось содержать большую семью. Однако при этой необходимости обращаться к Суворину, чтобы взять денег, Чехов был крайне щепетилен, и всегда скрупулезно возвращал издателю долг (отдавал, прежде всего, своими рассказами и повестями). Все попытки Суворина убедить, что он не требует отдачи долга, Чехов решительно отвергал. Суворин в 1888 году предложил Антону Павловичу стать сотрудником газеты с окладом в 300 рублей ежемесячно и, кроме того, обещал еще и построчную оплату каждого рассказа. Это предложение Чехов отверг сразу же. Он написал Суворину: «когда я начал работать в «Новом времени», <…> то дал себе слово писать возможно чаще, чтобы получать больше… <…> но когда вы стали для меня своим человеком… <…> я стал бояться, чтобы наши отношения не были омрачены чьей-нибудь мыслью, что Вы нужны мне как издатель, а не как человек и проч. и проч. <…> стать в газете прочно не решусь ни за какие тысячи, хоть Вы меня зарежьте».
Суворин, как умный человек, понимал, что Чехов не изменит своего решения. При этом следует также учитывать, что к тому времени Чехов стал для Суворина основным советчиком по литературным вопросам и во многом был для него эталоном. Это не значит, что Суворин перестал быть издателем газеты, которую в России тех лет все воспринимали как субсидированную правительством газету, которую Салтыков-Щедрин заклеймил кличкой «Чего изволите». Охлаждение в отношениях между Чеховым и Сувориным наступило лишь после так называемого «дела Дрейфуса. Но я не собираюсь развивать тему взаимоотношений Суворина с Чеховым. Мне лишь хотелось бы понять, чем руководствовался Суворин, когда в 1899 году пригласил В. В. Розанова работать в редакции своей газеты – практически на тех же условиях, какие он предлагал и Чехову: постоянный оклад и дополнительная построчная оплата за все написанные им статьи. Возникает вопрос: чем именно понравился Суворину Розанов, – один из десятков других петербургских журналистов?
Надо не забывать, что в редакции «Нового времени» работали в то время такие известные журналисты, как М. О. Меньшиков и В. П. Буренин, которые вместе с хозяином газеты задавали тон всем публикациям. А «тон» этот был хорошо известен хотя бы из ходившей в то время в Петербурге эпиграммы:
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил.
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.
И все же «Новому времени» были необходимы и статьи Розанова. Можно утверждать, что острые, задиристые выступления Розанова по самым различным вопросам отвечали направлению, которого придерживалась эта газета. Суворин и сам любил писать остро, иногда провоцируя скандал – от этого его газета только выигрывала, хотя левая и либеральная печать клеймила ее как черносотенную. Суворин вплоть до своей смерти в 1913 году благоволил Розанову и даже разрешал ему публиковаться в других изданиях, только под другими псевдонимами. Более того, для поездки в Италию Суворин дал ему 1000 рублей, говоря, что Розанову «надо отдохнуть».
Не удивительно, что за время работы в газете Суворина материальное положение Розанова не просто улучшилось, а стало очень хорошим: Розанов счел возможным всем сообщить в 1913 году, что у него в наличии 35 000 рублей. Писатель в эти годы неоднократно меняет квартиру, снимает жилье в благоустроенных районах города, причем квартиры были в пять-семь комнат. Следует при этом знать, что Петербург конца ХIХ и начала ХХ века был перенаселен, жилье было безумно дорогим, и снять квартиру в семь комнат мог позволить себе только достаточно богатый человек. Таким богатым и стал В. В. Розанов. В «Опавших листьях» он написал о себе: «Да , я коварен, как Цезарь Борджиа: и про друзей своих черт знает что говорю. Люблю эту черную измену, в которой блестят глаза демонов. Но ужасно неприятно, что моя квартирная хозяйка распространяет по лестнице сплетню, будто я живу с горничной, – и дворники «так запанибрата» смотрят на меня, как будто я уже и не барин. Я – барин. И хочу, чтобы уважали как барина».
Далеко не каждый петербургский журналист мог позволить себе отдать учиться своих детей в частную гимназию – это было очень дорого. А вот Розанов – мог. Думаю также, что мало кто из петербургских журналистов, кто не служил в государственных учреждениях, могли бы написать так, как в 1905 году написал Розанов на своей фотографии: «Коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения».
Коллежский советник – по Табели о рангах, это чиновник VI класса, находится в верхней части Табели, сразу за генеральским чином действительного советника. Были, видимо, у Розанова доброжелатели, которые ходатайствовали за него. Вряд ли это был его начальник по Департаменту контроля Т. Филиппов, который очень скоро стал врагом Розанова. Могу предположить, что не обошлось без влияния Суворина, слово которого было весомым даже в правительственных кругах.
Но вернемся к оценкам Розанова современных ему писателей. Собратьев по перу он не любил. Он мог даже Льва Толстого обозвать «христолюбивым лгунам» за его знаменитую статью «Не могу молчать!». Не говоря уже о Д. С. Мережковском, с которым Розанов сперва дружил, а потом стал враждовать – это бывает в писательской среде. Но он весьма пренебрежительно отзывался и о В. Г. Короленко, и о Леониде Андрееве, а об Александре Блоке написал так:
«Решительно Александр Блок был самой интересной фигурой за всю зиму 1906-1907 годов. Ну, конечно, не считая тех выигрышных лошадей, которые вчера брали призы на бегах. Те были еще знаменитее, о них говорили больше и спорили… Александр Блок не может особенно оскорбляться тем, что на арене мировой славы его побили копыто лошади».
Сколь ни покажется это удивительным, но Розанов, по существу, прошел мимо творчества А. П. Чехова. О Чехове он писал еще в 1897 году: «Я не люблю Чехова, Мережковского». А несколько позже дал такую характеристику: «Чехов – писатель созвучный своей приземленной эпохе, убаюкивающим творчеством «пришедшего по плечу» современной интеллигенции. В нем отсутствует всё метафизическое, мистическое и религиозное видишь только какую-то зияющую дыру».
Единственное письмо Розанова к Чехову было написано лишь потому, что Розанов, как страстный нумизмат, выпрашивал у кого только мог древние монеты. Розанов полагал, что у Чехова, как уроженца Таганрога, могут быть такие монеты, но Чехов в нумизматике не стал ему помощником, и переписка между ними не возобновлялась.
Любопытно, что с подобной просьбой Розанов обращался и к М. Горькому: «Пришлите монеты с каким-нибудь конспиративным эс-дэком. Интересно посмотреть, и, м. б., Вы штук 10 подарите «брату по перу». А так указывать втемную – невозможно. У меня римских 1300. Греческих 4500. Больше, чем есть в Московском университете (150 лет собирали дураки и меньше моего собрали!!!)»
Как видим, в поисках древних монет даже «эсдеки» не были противны Розанову, хотя он на дух не переносил представителей левых направлений.
А с Горьким вообще получилось весьма любопытно: после публикации «Уединенного» Горький написал Розанову письмо, в котором высоко оценил эту работу. Между Розановым и Горьким возникла переписка, хотя до этого Розанов весьма пренебрежительно высказывался о рассказах Горького, в частности о «Мальве». Но даже во времена дружеской переписки, Розанов мог сказать: «Горький – писатель с «некоторым талантом».
Вообще говоря, возникает предположение, что Розанов не считал нужным основательно знакомиться с творчеством современных ему авторов. Ему было достаточно прочитать один рассказ или даже несколько страниц, и затем, на основании каких-то субъективных суждений, он выносил приговор писателю. Если же в сознании Розанова в силу каких-то не совсем ясных обстоятельств происходило изменение мнения, то он легко менял свою оценку на противоположную. Подтверждением этому может послужить такой факт, что незадолго до своей смерти Розанов пишет письмо Горькому, в котором благодарит его за помощь деньгами и снова упоминает рассказ «Мальва», но уже высоко оценивает его. Признаюсь, что у меня лично возникло впечатление, что других произведений Горького он не чиал.
Но подобная противоречивость никогда не смущала Розанова, да и некоторые современные исследователи творчества Розанова находят в этом положительную сторону. Если Мережковский менял свое мнение или даже убеждения, то это был ужасный поступок со стороны Дмитрия Сергеевича, но если сам себе противоречил Розанов, то это было чисто диалектическое противоречие, вполне объяснимое и извинительное. При этом следует помнить, Розанов и сам утверждал, что никогда не раскрывал читателями все свои мысля до конца.
Почти каждый из современных исследователей творчества Розанове едва ли не с восторгом цитируют его слова: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: «Ты, душенька, не забывайся и «гуляй по морали». Нет, я ей скажу: «Гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу».
Восторгаясь такой «независимостью» по отношению к морали, нынешние исследователи не замечают (или не хотят замечать), что такая вседозволенность вне всякой морали может принадлежать не только здравомыслящему философу, но и любому обывателю, а то и бандиту или насильнику.
Но оставим в стороне бандитов и насильников. Спросим себя: а что, если каждый человека пустит свою душу «гулять не по морали» – эти «гуляющие» души не помешают ли друг другу жить? И что остается человечеству – радоваться такому аморальному обществу? Сейчас, в самом начале ХХI века, мы во многом наблюдаем именно такое состояние общества. И не спасает предположение философа, что, нагулявшись «не по морали», душа «к вечеру пойдет к Богу». А что, если «нагулявшись», она не пойдет к Богу? Судя по тому, что писал сам Розанов в своем предсмертном «Апокалипсисе», его собственная душа была, как мне кажется, не так уж и близка к Богу.
Единственный писатель, перед которым Розанов преклонялся, был Ф. М. Достоевский. И не только преклонялся, а словно бы сам являлся одним из персонажей Федора Михайловича. Приведу самохарактеристику героя «Записок из подполья»:
« Я человек больной… <…> Я злой человек. Непривлекательный я человек… Я поминутно сознавал в себе много-премного всяких элементов…<…> Кто это сказал, что человек всегда совершает только то, что ему выгодно? От <…> кровавых обид и насмешек начинается, наконец, у человека наслаждение, доходящее до сладострастия… <…> Человек может <…> …не быть связанным обязанностью желать себе только умного. <…> при сознании по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. <…> Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещь; но если уж всё хвалить, то и дважды два пять – премилая иногда вещица».
Мне кажется, что эти слова литературного персонажа Достоевского становятся как бы программой личности писателя Розанова. Такую зависимость Розанова от Достоевского видели многие его современники, например, Н. А. Бердяев. Бердяев писал так: «Мне всегда казалось, что <…> в нем было что-то похожее на Федора Павловича Карамазова, ставшего писателем». И, вместе с тем, Бердяев сообщает: «Читал я Розанова с наслаждением. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе».
Розанов постоянно поднимает Достоевского над всей русской литературой, над всеми русскими писателями. Вот его оценка творчества Достоевского:
«Толстой удивляет, Достоевский трогает».
« Достоевский – всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела».
«Достоевский дорог человеку. Вот «дорогого»-то ничего нет в Толстом. Вечно «убеждает», ну и пусть за ним следуют «убежденные».
«Достоевский, который терся плечом о плечо с революционерами (Петрашевский), – имел мужество сказать о ней: «Мошенничество». – «Русская революция сделана мошенниками» (Нечаев, «Бесы»). Около этого приходится поставить великое SIC».
Но Розанов не был бы Розановым, если бы после такой характеристика Достоевского, не написал бы еще и другие слова:
«Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком ее. Пророком «завтрашнего» и певцом «давнопрошедшего». «Сегодня» не было вовсе у Достоевского».
А после революции в 1917 году Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» напишет еще и так:
«Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три… Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. …Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего.
Вот и Достоевский… Вот тебе и Толстой, Алпатыч и «Война и Мир». …Мы, в сущности, играли в литературе. «Так хорошо написал». И все дело в том, что «хорошо написал», а что «написал» – до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость – такая мерзость бесстыдств и наглости, как ни единая литература».
Таков окончательный, можно сказать посмертный приговор Розанова русской литературе!
Размышляя о личности В. В. Розанова, нельзя пройти мимо его юдофилии и его юдофобства: он либо обвинял евреев во всех бедах России, либо становился горячим проповедником и защитником еврейства, опираясь на Ветхий Завет (в противоположность Евангелию). Этот вопрос основательно и доказательно освещен во многих работах о Розанове, и, прежде всего, в монографии В. А. Фатеева. Но главное в философском наследии Розанова состояло в том, что он впервые вынес на обсуждение русской общественности проблемы пола и семья.
Первый биограф Розанова Э. Голлербах писал об этом так:
«Розанов не боялся разных нескромных определений и описаний, основанных на его супружеском опыте и служившим подтверждением его эротических теорий, причем сплетал свою изощренную тонкую наблюдательность с почти ребяческой наивностью».
То же подтверждал в своих воспоминаниях А. Н. Бенуа: «Розанов <…>…сплетал свою изощренную тонкую наблюдательность с почти ребяческой наивностью. <…> …однако это делалось без тени легкомысленной или пошловатой скабрёзности…»
Я не считаю себя вправе давать оценки идеям Розанова по этому вопросу, хотя, как любой человек, могу с чем-то не согласиться. Например, когда Розанов рассматривал вопросы пола на примерах из истории Древнего Египта или опираясь на Ветхий Завет, то у меня создается впечатление, что у него речь идет именно о человеке ХХ века. Для Розанова нет никаких различий и особенностей человеческих сообществ, исторически сложившихся на протяжении тысячелетий, для него они всегда одинаковы – что в Древнем Вавилоне и Древнем Египте, что в России ХХ века. Словно не существовало ни первобытных общин, ни восточных деспотий, ни рабов в Древней Греции и Древнего Рима. Всегда и везде вопросы пола и семьи были одни и те же и рассматривались всегда одинаково. Повторю: Розанов совершенно не принимал во внимание различий в общественной и экономической жизни людей и стран, да еще и в конкретных исторических проявлениях.
А. Ф. Лосев рассказывал такой эпизод: однажды Розанова спросили: «Вы окончили классическое отделение. Вы специалист по Греции и Риму. Вы что же, забыли античность? Она вас совсем не интересует?» Он говорит: «Не-е-ет! Почему-у-у-у? Античность меня интересует. Она вся проникнута ароматом мужского семени!» Вот Розанов. Значит, сама по себе античность его не интересует, а чем она пахнет, его интересует».
То же происходило и с Древним Египтом: однажды Розанов встретился с известным востоковедом В. К. Шилейко и долго беседовал с ним. А когда Розанов ушел, Шилейко сказал: «Василий Васильевич по обыкновению своеобразно интересен, в высшей степени оригинален, но ничего не знает о Египте». Можно предположить, что Розанову и не нужны были эти конкретные знания о подлинной истории стран – ему было достаточно иметь собственное мнение.
Хочу еще обратиться к некоторым обстоятельствам семейной жизни В. В. Розанова. Семья у него была большая: кроме жены Варвары Дмитриевной, было четыре дочери и сын, а также падчерица. Нельзя сказать, что писатель мало уделял страниц своим детям: есть строки, посвященные дочерям Тане, Варе и Вере. Но писатель сам говорит о своем некотором отдаление от детей, рассуждает о том, что родители не очень нужны детям, что дети растут и отдаляются от родителей. Для Розанова в его жизни главным была не дети, а его «друг» – жена Варвара Дмитриевна. «Я чувствую, – пишет Розанов, – что метафизически не связан с детьми».
А дети – что ж дети? Дети, несомненно, любили Василия Васильевича, хотя и побаивались его. Они относятся к отцу с уважением и даже любовью, не перечили ему (за исключением одной дочери, Вари). Если надо было, то он за небольшую провинность мог и наказать ребенка: высечь. Если надо было, мог поощрить, дать ребенку серебряный полтинник или рубль – наградить за то, что ребенок в саду сгребет опавшие листья, это полезно: ребенок дышит свежим воздухом и занимается полезным делом. А если ребенок упрямится, то мог запретить всем домочадцам разговаривать с ним, запереть дочь одну в комнате на целый день, и вечером тайком наблюдать за ней через окно, убедиться, что она сидит одна в полном молчании…
Я упоминаю такие подробности не для того, чтобы сказать, что В. В. Розанов был деспотом в своей семье. Подобное отношение к детям было обычным во многих интеллигентных семьях. Я только пытаюсь воспроизвести обстановку и думаю, что в семье Розанова не было взаимопонимания между отцом и детьми. Между тем, сам Розанов писал:
«С детьми и горькое – сладко. Без детей – и счастья не нужно. Завещаю все моим детям, – сын и 4 дочери, – всем иметь детей. Судьба девушки без детей – ужасна, дымна, прогоркла. Девушка без детей – грешница. Это «канон Розанова» для всей России.»
(В качестве справки можно лишь добавить, что ни у кого из детей Розанова не было потомства).
Итак, «девушка без детей – грешница». Но это лишь один из «канонов для России» от Розанова. У писателя был еще один «канон», который как бы уточняет предыдущий: «Всякий оплодотворяющий девушку сотворяет то, что нужно» (канон Розанова, 28 ноября)».
По этому «канону» получается, что если даже происходит насилие над девушкой, то это почему-то нужно. И далее философ выдвигает еще один свой постулат: «Теряя девственность, девушка теряет свое определение. Она вся потускнеет. Сожмется. И вовсе не по «греху», коего нисколько не содержится в совокуплении, но по этим обстоятельствам – потеря «девственности» в самом деле есть «падение». И эмпирически с этого времени девушка обыкновенно «падает» и «падает»».
И это утверждает защитник семьи и брака!
Чтобы как-то увязать свои каноны и постулаты, Розанов выдвигает следующий вариант борьбы с проституцией в России. Он пишет так:
«Продажная любовь» есть поистине гнусность, которая должна быть истреблена пушками <…> Но «проституция ничему не уступает»: свидетельство истории. И значит, «пусть она будет», но совершенно в ином виде…, <…> не в виде «мелочной лавочки», где каждый берет «на три копейки семечек». Нужен иной ее образ: не оскверняющий, не развращающий.
Как-то у меня мелькнуло в уме: в часть вечера между 7—9 (и только) все свободные (женщины – АБ) <…> выходят и садятся на деревянные лавочки, каждая перед своим домом и скромно одетые, – держа каждая цветок в руке. <…> Проходящий, останавливаясь перед той, которая ему понравилась, говорит ей привет: «Здравствуй. Я с тобой». После чего она встает и, всё не взглядывая на него, входит в дом свой. И становится в этот вечер женою его. Для этого должны быть назначены определенные дни в неделе, в каждом месяце и в целом году. Пусть это будут дни «отпущенной грешницы» – в память ее… <…>
Они должны быть постоянно свежи: от этого изгоняется каждая, принявшая двух в один вечер (теперь сплошь и рядом), принявшая кого-нибудь в дни своего «месячного очищения» и вообще в «непозволенные дни». Через это «кабак» проституции устранится, а «душа проституции», которая есть, выберется из-под мусора».
Выдвигая такой проект борьбы с проституцией, писатель-философ словно бы не видит, не замечает, что эта, имеющая свой дом, скромная проститутка с цветком в руках может и не ограничиться только «одним разом, в определенные дни недели», а может и перевыполнять этот план. И квартальный надзиратель, который должен следить за нравственностью этих «девушек с цветком», скорей всего, потребует от нее «перевыполнения плана», так как будет заинтересован получить с этого промысла мзду. Именно так и происходило в современном Розанову Петербурге, именно так происходит и в современном нам Петербурге.
После опубликования этих строк писатель получил письмо от незнакомой женщины, которая написала:
« …за что вы, такой добрый, а так обижаете бедных девушек, не имеющих детей или вообще незамужних? Разве многие из них виноваты в этом? Вы ведь не знаете их души: ни одна из них не откроет вам по целомудрию своей души до конца, а как часто жизнь бывает сплошным самопожертвованием, никем не оцененным».
Следует сказать, что В. А. Фатеев в своей книге о Розанове, при всем своем пиетете к философу, сказать: «Одним из воплощений розановского сексуального «идеала» становится, судя по ряду высказываний мыслителя, Григорий Распутин, но при чем тут, спрашивается, тема брака или «святость рождении»?
Перейду еще к одному, непонятному для меня факту биографии Розанова, который как бы упускается многими авторами. Вернее, факт не упускается, но о нем тоже говорится скороговоркой, без основательного объяснения причин: переезд Розанова летом 1917 года из Петрограда в Сергиев Посад. Причины этого переезда не прояснена. Известно, что Розанов с удовлетворением встретил Февральскую революцию, но уже к лету 1917 года стал довольно критично относиться к Керенскому и считал, что Временному правительству не хватает твердости. В то же время Розанов резко отрицательно относится к Совету рабочих и крестьянских депутатов и, особенно к большевикам, к Ленину. Октябрьская революция была еще впереди, в то время мало кто верил в захват власти большевиками, но Розанов в конце августа 1917 года всей семьей переехал в Сергиев Посад. Вот как это переезд освещает в своей книге В. А. Фатеев:
«Мотивов для переезда было множество. Во-первых, к городу приближались немцы и вот-вот могли взять северную столицу. <…> Во-вторых, Розанов опасался расправы за свое участие в «Новом времени» – трагическая судьба Меньшикова в 1918 году покажет, что эти опасения были не напрасны. <…> В третьих, в духовном отношении Сергиев Посад, где жил его друг священник Флоренский, уже давно стал Розанову несравненно ближе, нежели либеральный Петербург, и, вероятно, пришел час подумать о благой кончине возле православных святынь. <…> Наконец, причиной немаловажной <…> стала ошибочная мысль непрактичных интеллигентов, что там легче прокормиться, чем в Петрограде. Но надо отметить, что материальные заботы все же не были главными при переезде – иначе не повезли бы с собой горничную Эльзу и кухарку Маню, которых после октябрьских событий <…> пришлось со скандалом и расходами отправить в Петроград».
На мой взгляд, такое объяснение причин переезда в Сергиев Посад мало что объясняет. Можно согласиться, что дружба с о. П. Флоренским оказала влияние на такое решении, но остальные объяснения не выдерживают элементарной критики. Непосредственной угрозы занятия Петрограда немецкими войсками летом 1917 года не существовало – достаточно даже поверхностно знать исторические документы того времени. Такая угроза для Петрограда возникла лишь в самом начале 1918 года. И даже если бы немцы захватили Петроград, с какой стати они стали бы угрожать жизни именно Розанова – он что, был «врагом № 1» германского кайзера?
Мнение о том, что Розанов опасался расправы за свое участие в работе газеты «Новое время», тоже не выдерживает критики. «Новое время» продолжало выходить вплоть до 1918 года, когда эта газета была закрыта по декрету Советской власти вместе с другими буржуазными газетами. И как мог Розанов предвидеть летом 1917 года судьбу Меньшикова, погибшего в 1918 году? Он отнюдь не был ясновидящим.
Я, конечно, не могу утверждать, что у философа не было мысли «о благой кончине возле православных святынь». Такие мысли могли быть, хотя думаю, что и в Петрограде такие святыни были. Но уж если ты уезжаешь умирать возле святынь, то надо ли брать с собой еще и горничную с кухаркой?
Думаю, что переезд в Сергиев Посад был принят Розановым спонтанно, под влиянием какого-то своего внутреннего убеждения, может быть, убеждения, что он всегда поступает разумно, правильно, и, значит, это решение тоже будет разумным. Любопытно, что вскоре после переезда Розанов отправил в Петроград двух младших дочерей, чтобы они там закончили учебу в гимназии (напомню, что девушки обучались в частной гимназии).
Однако несомненно, что после переезда в Сергиев Посад в жизнь семьи Розановых резко ухудшилась. Конечно, главной причиной такого изменения стала Октябрьская революция, которая, видимо, лишила его средств, Розанов наверняка имел такие средства. Национализация всех банков наверняка лишила его вкладов, если они там были. Ко всему этому усилились грозные признаки нездоровья писателя. Надежда на то, что в Сергиевом Посаде он будет жить в кругу друзей и они будут ему помогать, не совсем оправдались. Друзья у него были и помогали, сколько могли: Павел Флоренский, С. Н. Дурылин, Э. Ф. Голлербах, еще несколько человек. Но основная масса религиозного окружения относилась к философу сдержанно, а вскоре стала относиться враждебно, после того, как Розанов начал издавать свой «Апокалипсис». Как пишет В. А. Фатеев, в воззрениях Розанова «почти молниеносно происходит радикальный поворот. Толчком к новой антихристианской направленности задуманного им периодического издания послужил <…> конкретный житейский мотив: на этот раз вывод о «скупости богословов». То, что ему не удалось получить с Сергиевом Посаде ожидаемой поддержки, потрясло до основания сами воззрения Розанова».
В феврале 1918 года Розанов пишет о своих надеждах давнему идейному противнику П. Б. Струве: «…спасут забалтийские немцы от вторичной петроградской «свободы». Тайная моя мысль, – что только инородцы – латыши, литовцы (благороднейшая народность), финны, балты, евреи – умеют в России служить, умеют Россию любить и каким-то образом уважать…»
И далее, в приписке: «О, я верю теперь только в жидов и немцев: спасут Россию, спасут и спасут. Сама Россия испрохвостилась».
К этому же времени относится эпизод, о котором рассказал Флоренский
А. Ф. Лосеву: «..однажды был крестный ход, в память преподобного Сергия или какой-то другой праздник, — был ход вокруг лавры. И в этом крестном ходе участвовал Розанов. Тоже шел без шапки, все как положено... Тут духовенство, пение, и он идет. С ним рядом и шел отец Павел, и он-то потом мне сам рассказывал: «Розанов ко мне обращается и говорит: — А я ведь во Христа-то не верю... Я-то в Христа не верю...»
И еще одно важное суждение Флоренского, которого никак нельзя заподозрить, что он отрицательно относился к личности Розанова: «…Василий Васильевич не умеет слушать, не умеет и спорить, но по-женски твердит свое, а если его прижать к стене, то негодует и злится но, конечно, не сдается. Если бы действовать на него не логически, а психологически, то он (и это не было бы корыстно, расчетливо, а произошло бы само собою) стал бы говорить иное, хотя и не по существу, а – по адресу. Например, если бы его приютил какой-либо монастырь, давал бы ему вволю махорки, сливок, сахару и пр., и пр., и главное, щедро топил бы печи, то, я уверяю, Василий Васильевич с детской наивностью стал бы восхвалять не этот монастырь… а все монастыри вообще, их доброту, их человечность, христианский аскетизм и т. д.»
В 1918 году в России жить стало чрезвычайно трудно, и не только Розанову, но и практически всему населению страны. Розанов обращается к бывшим знакомым, жалуется на голод, просит помочь...
Но при этом посылает в Петроград старшую дочь Татьяну, и та перевозит из Петрограда не только архив писателя, но и большое количество мебели, предметов домашнего быта и часть нумизматической коллекции. Домашней утвари было столь много, что она не помещалась в комнатах, снятых Розановым в Сергиевом Посаде.
В письмах этого времени Розанов постоянно пишет о голоде, отсутствии продуктов и просит всех хоть чем-нибудь помочь ему. С такими письмами он обращается не только к близким ему единомышленникам, но и к тем, с кем раньше был во враждебных отношениях – например, к Мережковским. Розанов ездит в Москву, посещает знакомых не только, чтобы побеседовать, но и пообедать у них. Он постоянно упоминает в письмах, как ему хочется творожку или сметаны.
Зная о его бедствии, ему помогают: кто прислал шесть фунтов толокна, кто 100 рублей. М. Горький прислал ему 4000, и Розанов написал ему: «Дорогой, милый А. М.! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи она погибла».
К концу 1918 года здоровье Розанова ухудшилось до такой степени, что он уже не вставал с постели. Предчувствуя близкую кончину, философ пишет прощальные письма к друзьям, литераторам, кается и просить прощения у всех, о ком в прежние времена писал весьма враждебно. Обращаясь к евреям, Розанов пишет: «Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению». И только в конце этого же письма добавляет: «Многострадальный, терпеливый русский народ люблю и уважаю». Это всего-то, после любви к «благородным» балтам, литовцам и евреям…
Умер В. В. Розанов 5 февраля (нов. ст.) 1919 года. Варвара Дмитриевна сообщала об этом так: «Умер как христианин. Смерть очень тихая, четыре раза приобщался, маслом соборовали, три отходных было…» Во время кончины философа рядом были его друзья – П. Флоренский, С. Н. Дурылин, С. А. Олсуфьева.
Похоронили писателя на кладбище Черниговского скита в Сергиевом Посаде по соседству с могилой К. П. Леонтьева (ныне от этих могил не осталось и следа). Для могильного креста о. П. Флоренский выбрал изречение из «Апокалипсиса»: «Праведны и истинны все пути Твои, Господи». Но когда водрузили крест на засыпанной могиле, то присутствующие с ужасом увидели, что на кресте написано: «Праведны и немилостивы все пути Твои, Господи». П. Флоренский воспринял это как своего рода мистический знак: «Словно все бесы сплотились чтобы отомстить за то, что В.В. ускользнул от них»…
Мне осталось сказать лишь несколько слов в заключение своего сообщения.
Хорошо знавший Розанова в его последние годы, первый биограф его, Э. Ф. Голлербах писал: «Никакого «В. В. Розанова» никогда в сущности не было. Был Василий блаженный, Василий безумный, Василий юродивый. В этом смысле и значение в родной литературе».
В. А. Фатеев дополняет это определение так: «В юродстве Розанова – ключ к объяснению его необычного поведения в литературе и в жизни». <…> «…эпатаж не является у него самоцелью: он сбивает читателя с традиционно рациональной манеры мышления, заставляет прислушаться к своим необычным идеям».
А о. Павел Флоренский, сказал о Розанове так: «…Василия Васильевича надо глотать целиком – если можете и хотите, и отбрасывать целиком, если не умеете и не желаете проглотить(…)<…> Спорить тут бесполезно…»
Чтобы не спорить бесполезно, скажу в заключение, что лично я не смог В. В. Розанова проглотить целиком. Не думаю, что это мое личное мнение как-то повлияет на оценку творчества писателя и философа Розанова, на значение и место его в истории русской духовной жизни. Но чтобы как-то завершить свое сообщение, хочу привести стихотворение Александра Блока, которое, конечно же, не во всем, но, мне кажется, как-то объясняет личность Василия Васильевича Розанова:
Г решить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод.
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне...
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Сентябрь, 2018 г.
Литература:
- Розанов В. В. О себе и жизни своей./ Составитель В. Г. Сукач. М, 1990.
(Уединенное. Смертное. Опавшие листья. Апокалипсис нашего времени.)
- Розанов В. В. Среди художников. / Сост. А. Н. Николюкин. М., 1994.
(Итальянские впечатления. Среди художников.)
- Фатеев В. А. Жизнеописание Василия Розанова. Спб, 2013.
- Белый Андрей. Начало века. М., 1990
- Бенуа А. Н. Мои воспоминания. М., 1990, т.2, ч. 5.
- Бердяев Н. А. Самопознание. Л. 1991.
- Булгаков В. Н. Л.Н. Толстой в последний год его жизни. М. 19894.
- Горький и советские писатели. Литературное наследство, т. 70-й. М., 1963.
- Грякалов А. А. Василий Розанов. Спб, 2017.
- Добужинский М. В. Воспоминания. – М., 1987.
- Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М., 1990.
- Нестеров М. В.. Воспоминания.–М., 1985.
- Палиевский П. В. Из выводов ХХ века. Спб, 2004.
- Синявский А. Д. «Опавшие листья» В. В. Розанова. – Париж, 19825.
- Толстая С. А. Дневники, т. 2, М, 1978.
- Шепелев Л. Е. Отменены историей. Чины, звания и титулы в Российской империи. – Л., 1977.
.
